С. Шлифштейн. «Советское искусство», 05/01/41

 

Концерт молодых

 

30 декабря в Большой зале консерватории состоялся последний в 1940 г. концерт симфонического оркестра Московской филармонии. Исполнялись произведения Чайковского: 4-я симфония, увертюра-фантазия «Ромео и Джульетта» и b-moll- ный концерт для фортепиано с оркестром. Несмотря на вполне обычную программу, концерт прошел в атмосфере особой приподнятости, какой бывают отмечены театрально-концертные премьеры. Причиной тому оказались молодые талантливые концертанты дирижер Констан­тин Иванов и пианист Святослав Рихтер, выступление которого в отчетном симфо­ническом концерте было дебютом.

К.Иванова москвичи знают еще со времени его успешного выступления на всесоюзном конкурсе дирижеров в 1938 г. , Это — дарование индивидуально яркое и подлинно дирижерское. Как исполни­теля, Иванова характеризует прежде все­го его уменье подчинить своей худо­жественной воле волю оркестрового коллектива. Живое, эмоционально непосред­ственное ощущение музыки — самая сильная сторона исполнительского даро­вания Иванова.

 

Особенно выгодно сказывается это при исполнении им произведений, в отноше­нии которых эстрадная практика выра­ботала уже известный стандарт. К тако­го рода сочинениям относится большин­ство симфонических партитур Чайковско­го, в частности, его 4-я симфония. Иванов чувствует и передает самый «нерв» музы­ки Чайковского (это в равной мере от­носится и к увертюре «Ромео и Джульет­та», трактовка которой Ивановым вызвала одобрительные оценки еще во время его выступления на дирижерском конкурсе).

Пусть интерпретаторской манере Ива­нова присуща еще некоторая разбросанность (недостаточное конструктивное ощу­щение формы продолжает оставаться наи­более уязвимым ее местом).

Это особенно отчетливо выявилось в исполнении первой части 4-й симфонии. Взятые в отдельности, многие эпизоды этой части звучали необыкновенно поэ­тично (особенно выразительно, с живой экспрессией были переданы Ивановым эпизоды, связанные с лирическим обра­зом второй темы). В целом же первая часть оказалась какой-то непомерно рас­тянутой, как бы состоящей из отдельных кусков музыки, недостаточно органично между собою связанных. Не удалась ди­рижеру и вторая, медленная, часть симфонии. Она была сыграна с какой-то чрезмерной подвижностью и без необхо­димой элегической мечтательности. Зато великолепно получились скерцо н финал.

В полном соответствии с композитор­ским замыслом Иванову удалось воспро­извести в скерцо настоящую поэтическую картинку: в этих еле слышных, то на миг усиливающихся, то затихающих и > удаляющихся пиццикато струнных, каза­лось, действительно осязаешь прпхоТлп- вость воображения художника, которое «почему-то пустилось рисовать странные рисунки» (Чайковский). После такого призрачно приглушенного звучания ка­ким-то особенно рельефным и жизненно­натуральным показался средний, жапро- вый эпизод скерцо. С настоящим арти­стическим увлечением, без обычных сры­вов во внешние бравурность и помпез­ность был сыгран финал.

 

Второе отделение начал С.Рихтер. Его выступления ждали с большим нетерпе­нием. Молва о молодом талантливом пи­томце Московской консерватории, видимо, уже успела широко распространиться в кругах музыкальной общественности М о­сквы.

Несмотря на свой юный артистический возраст, Рихтер — пианист очень крупного масштаба. Его игре свойственны не толь­ко высокий профессиональный уровень, но и глубокая художественная осмысленность.

Если в двух словах попытаться опреде­лить исполнительскую манеру Рихтера, надо сказать прежде всего о скромности и предельной безыскусственности его иг­ры. Рихтер владеет превосходной, тща­тельно разработанной пальцевой техникой; у него чудесные октавы (вспомним хотя бы сыгранные им на одном дыхании и в вихревом темпе труднейшие октавы перед заключительным апофеозом 3-й части кон­церта). Технической тщательности его исполнения могли бы позавидовать многие значительно более опытные концертанты.

 

Но не в одной лишь технической сно­ровке игры заключается привлекатель­ность исполнительского искусства Рихте­ра. Рихтеру чуждо какое бы то ни было бравирование техникой. Подчеркнуто умеренный темп, в котором он исполнил за­ключительные октавы в первой части концерта, показывает всю степень безраз­личия артиста к внешней эффектности. Никакой эмоциональной утрировки, ни тени внешней бравады — на всем лежит печать высокой культуры и той естест­венности, которые отличают художников настоящих, убежденных, бескорыстно от­носящихся к своему искусству.

 

Эта артистическая бескорыстность — характернейшая черта стиля пианистов нейгаузовской школы (Рихтер — ученик Г.Нейгауза). У Рихтера эта черта вос­принимается особенно органично. Я да­же сказал бы, что его игра страдает не­которым чрезмерным об’ективизмом, ей еще порой не хватает индивидуального обаяния и той концертности стиля (в лучшем понимании этого слова), которые предполагают полнейшую свободу арти­стического выявления.

 

Слушая Рихтера в b-moll-ном концерте Чайковского, иногда казалось, что испол­няется не концерт для фортепиано с ор­кестром, а произведение для оркестра с партией фортепиано obligato. В какой-то мере здесь опять-таки проявились поло­жительные свойства исполнительского сти­ля Рихтера, его целомудренно чистая ма­нера интерпретации. Играя с оркестром, он все время ощущает себя как часть целого. Не в пример Иванову, аккомпани­ровавшему из рук вон плохо и небрежно, у Рихтера необычайно развито чувство ансамбля. Но в его игре, простой, заду­шевной, естественно благородной, хотелось бы ощутить больше артистического па­фоса.

 

Не забудем, однако, что это было пер­вое выступление молодого пианиста. Впол­не возможно, что все то, что отмечается мною, как недостатки его игры, следует отнести за счет понятной для столь ответственного выступления внутренней связанности, молодого артиста.

Так или иначе, нужно, чтобы за этим первым, столь блистательно оправдавшим себя дебютом, последовали другие выступ­ления Рихтера, в которых он смог бы предстать перед нами во всем блеске своего замечательного дарования.

Превосходно играл в отчетном концерте симфонический оркестр Московской фи­лармонии.

 

С. ШЛИФШТЕЙН